Путник с печального Севера к вам, Олимпийские боги,
Сладостным страхом объят, в древний вхожу Пантеон.
Дух ваш, о, люди, лишь здесь спорит в величьи с богами
Где же бессмертные, где - Рима всемирный Олимп?
Ныне кругом запустение, ныне царит в Пантеоне
Древнему сонму богов чуждый, неведомый Бог!
Вот Он, распятый, пронзенный гвоздями, в короне терновой.
Мука - в бескровном лице, в кротких очах Его - смерть.
Знаю, о, боги блаженные, мука для вас ненавистна.
Вы отвернулись, рукой очи в смятеньи закрыв.
Вы улетаете прочь, Олимпийские светлые тени!..
О, подождите, молю! Видите: это - мой Брат,
Это - мой Бог!.. Перед Ним я невольно склоняю колени...
Радостно муку и смерть принял Благой за меня...
Верю в Тебя, о, Господь, дай мне отречься от жизни,
Дай мне во имя любви вместе с Тобой умереть!..
Я оглянулся назад; солнце, открытое небо...
Льется из купола свет в древний языческий храм.
В тихой лазури небес - нет ни мученья, ни смерти:
Сладок нам солнечный свет, жизнь - драгоценнейший дар!..
Где же ты, истина?.. В смерти, в небесной любви и страданьях,
Или, о, тени богов, в вашей земной красоте?
Спорят в душе человека, как в этом божественном храме, -
Вечная радость и жизнь, вечная тайна и смерть.
Не был ли жестоко обманут корабельный кормчий Фармуз, коему неизвестный голос велел возвестить, что “умер великий Пан”? Если бы этот египтянин был посвященным, он выкрикнул бы в ответ: “Великие бессмертны!”, и тщетны были бы дальнейшие попытки приблизить конец языческого мира, объявив об уходе богов, стерегущих его порядок. Все, что мы знаем об античности, есть ложь. Фридрих Ницше, осмелившийся заново открыть миру Аполлона и Диониса, как никто другой знал об их неминуемом возвращении. “Тень грядущих богов должна заставить вас умолкнуть”, — обращался он к легиону потомков Фармуза, все еще кричащих о смерти великого Пана. Осуществляя поворот к античному мировоззрению, Ницше призвал богов свободных и философствующих, опасных и вечно возвращающихся, богов, несущих в себе бытийную формулу amor fati, как высшее состояние приятия бытия, от которого невозможно отнять высшую боль. Изумрудная красота Диониса и мудрость дельфийского Аполлона творили новый – дионисийско-аполлонический – тип человека, смело вступающего в тотальное единство с первоосновой мира. Подобно улыбке Фанеса, труд «Рождение Трагедии из Духа Музыки» (воз)родил олимпийских богов и задал иной масштаб мысли.
Будучи западным человеком, Ницше не мог избежать фундаментального конфликта между множеством богов и единым Богом, иными словами, между политеистической и монотеистической картинами мира, язычеством и христианством. Чтобы не создавать предпосылок для возникновения неверных коннотаций, сразу оговоримся, что под (не слишком удачным) термином «язычество» мы станем понимать здесь религиозные системы дохристианских воззрений, основанных на вере в множество богов. Довольно абсурдно было бы говорить о т.н. «античном язычестве», так как сами античные греки никогда не называли себя «язычниками» (это обозначение было придумано иудеями и применялось к любым представителям иных верований). По мнению юнгианского аналитика Р.Лопеса-Педраза, западный человек подвержен внутреннему конфликту между языческим политеизмом и христианским монотеизмом. Этот конфликт получил название «культуральной тревоги». Интересно, что человек эпохи Ренессанса не сталкивался с подобным конфликтом уже в силу сохранения «единой памяти»: он являлся наследником древней традиции и в то же самое время — учения Христа. Ренессансное мышление исключало борьбу Голгофы и Олимпа. Христианство, пронизанное античными влияниями, положило начало возникновению ренессансного неоплатонизма, который стал ведущим направлением в философии целой эпохи. В Новое время ситуация радикально изменится и конфликт между политеизмом и монотеизмом в душе человека станет базовым. Р.Лопес-Педраза полагает, что именно культуральная тревога заставила Карла Густава Юнга заняться алхимическими штудиями, а Джеймса Джойса – сесть за написание грандиозного по масштабу произведения «Улисс». Можно продолжить и привести другие примеры: поиски истинной Эллады Гельдерлина, интеллектуальная медитация на теогонические мифы Фридриха Юнгера, поворот к античности Ницше, диалог с досократиками Хайдеггера, в сущности, весь Серебряный век русской культуры возник благодаря культуральной тревоге, конфликту между монотеизмом и политеизмом.
Но может ли мы, люди, воспитанные в монотеистической культуре, сегодня сказать, что такое политеизм? Евгений Головин серьезно ставил этот вопрос и писал: «Чтобы хоть немного представить себе, что такое политеизм, необходимо усвоить следующее: в цивилизациях Египта, Греции понятие «смерть» вообще отсутствовало. Не было смерти как провала в ничто, полного, безвозвратного ухода тела и души, как это понимают люди, воспитанные в иудео-христианской традиции. А значит, и сопровождающего смерть пессимизма в античной традиции не существовало. По существу дела, бесконечная череда авторов, упражнявшихся на тему античности, не имела о ней даже самого приблизительного представления. Лишь при чтении Бахофена, Буркхардта или, скажем, Ницше интуиция нам подсказывает, что эти писатели кое-что понимали в античности». Политеизм останется совершенно непонятен без его фундаментальной идеи метаморфозы (греч. μεταμόρφωσις), превращения, перехода из одной формы в другую, из одного состояния – в следующее. Актеон становится оленем, Ио – коровой, Зевс похищающий Европу принимает облик быка, преследуемая Паном Сиринга превращается в тростник, прежде чем быть разорванным Титанами, Дионис затевает целую «игру превращений». Но разве сегодня мы еще восприимчивы к мифу, к тому мифу, который формирует нашу внутреннюю ось? Дохристианский взгляд знал мифическое как Ближайшее, как активное присутствие божественного (для греков, римлян, египтян то был не Бог, а боги), как голос самого бытия, пронизывающего мир становления — к нему пытался приблизится Фридрих Юнгер («Греческие мифы»), западный мыслитель, который также не избежал внутреннего конфликта, о котором мы здесь говорим. Христианский взгляд уже не знает мифа (канон христианского предания не включает в себя типичных мифологических черт, здесь можно говорить о серьезном различии между мифологией и теологией; последняя склонна к «демонизации» греческих божеств и духов: фавнов, сатиров, Пана, Диониса и др.), и лишь библейский аллегоризм еще частично сохраняет в себе очарование Мифического, но все же говорит на другом языке. Готфрид Бенн в «Вечерних пасторалях» выразил глубину трагедии современного человека: «Не думай, что выйдут снова / боги, славу явив: / ты обесславил слово, / ты обескровил миф». Отвернувшийся от «языческих богов», современный человек уже не находит истины и в христианском Боге. Он мечется меж двух огней, ни один из которых не греет его охладевшую душу. Если в прошлом столетии еще была возможна подлинная культуральная тревога, заставляющая мыслителя, художника, поэта устремляться к истокам своей Традиции, дабы найти корень нынешнего упадка и разложения, либо искать примирения двух культур – языческой и христианской (в Серебряном веке эта попытка породила явление, известное как «христо-дионисийство»), то в нынешнем столетии этот внутренний конфликт ощущают лишь единицы. Тогда как подавляющее большинство предпочло не решать жизненное уравнение с двумя неизвестными.
Эдвард Ф.Эдингер, констатируя исчезновение основопологающего мифа, говорит о том, что грядет новый миф, особенностью которого станет «возможность синтеза существующих в мире разнообразных религий». При этом он подчеркивает, что этот миф не будет очередным религиозным мифом и, “скорее, он должен объяснять и анализировать каждую из действующих религий, придавая более осознанный и многосторонний смысл ее сущности”. Речь может идти о герменевтике особого рода, мы бы назвали ее герменевтикой Сакрального. После выхода книг А.Дугина «В поисках темного Логоса» и пятитомного сочинения «Ноомахия» стало возможно говорить о возникновении и развитии этой герменевтики, — герменевтики, основанной на выявлении трех парадигмальных структур, или Логосов (Логос Аполлона, Логос Диониса, Логос Кибелы). Ноомахия отсылает нас и к Τιτανομαχία, и к γιγαντομαχία, являясь ни чем иным, как метафизической битвой, «войной ума», конфликтом логосных структур: «Войны людей, включая самые жестокие и кровавые — лишь бледные копии войн, в которых участвуют боги, титаны, гиганты, стихии, демоны и ангелы. А те, в свою очередь, лишь образные фигуры, иллюстрирующие еще более грозные и глубинные войны, развертывающиеся в Уме, в области Нуса (νοῦς) и на его пределах, где сам Ум граничит с охватывающей его зоной абсолютного Безумия. Поэтому Ноомахией является всё вообще, и даже то, что намного больше и первичнее всего, ὓπερπαντα. Война, согласно Гераклиту, есть отец всего (πόλεμος πατήρ πάντων)», — пишет Александр Дугин. Экзистируя в напряженном пространстве Ноомахии, современный человек оказывается в центре более фундаментального конфликта; культуральная тревога, порожденная оппозиционными отношениями между монотеизмом и политеизмом, уступает место ужасу Dasein, осознавшего наступление «ночи богов». Когда уходят боги, на их место являются титаны. Новая эпоха приносит новый конфликт.
Н.Сперанская. фрагмент из цикла "Фигуры теофании"
Комментариев нет:
Отправить комментарий